10 апреля по всей России и в нескольких городах мира прошла ежегодная акция проверки грамотности «Тотальный диктант». Диктатором этого года стал писатель и колумнист Дмитрий Глуховский, а главной федеральной площадкой — город Якутск.
Автор «Тотального диктанта-2018» писательница Гузель Яхина прочитала текст Глуховского в потоковой аудитории Новосибирского государственного университета (НГУ) и встретилась с читателями.
В марте 2021 года «Редакция Елены Шубиной» выпустила третью книгу Яхиной — роман «Эшелон на Самарканд» о поезде, везущем пятьсот голодающих беспризорных детей из Поволжья в Туркестан. Действие происходит в первой половине 1920-х.
Самарский краевед Григорий Циденков обвинил писательницу в плагиате, однако Яхина отвергла эти претензии и указала, что в своем повествовании опиралась на архивные источники, которые перечислены в книге.
Во время визита в Новосибирск писательница встретилась с журналистами и рассказала, как с помощью романов она пытается понять людей, где проходит граница между документальным и художественным, и почему ей интереснее писать о событиях столетней давности, а не о современности.
Тайга.инфо публикует с сокращениями главное из разговора с Гузель Яхиной.
Я здесь всего второй раз, с плотной, насыщенной поездкой. Я вижу город, к сожалению, только из окна автомобиля. Мои впечатления — это, конечно, люди. Они совершенно замечательные, свободные.
Я получила приглашение стать автором «Тотального диктанта» в 2017 году. Это было ночью: я почему-то, лежа в постели, зашла в фейсбук и вдруг увидела сообщение от [руководителя проекта] Ольги Ребковец, и тут же ответила: «Да». Спать после этого, конечно, никто не мог. Я была совершенно счастлива стать автором «Диктанта».
Тексты [на диктант] пишутся сильно заранее: я сдавала его в июле, а прочитан он был в апреле. Я не подозревала, насколько это интересный круг общения, потому что требуется огромная работа, чтобы довести написанные тексты до «диктантного» состояния.
Это общение с филологами, уравновешивание ошибкоопасности текстов, введение элементов, которые проверяют одни и те же [грамматические] правила — сложная ювелирная работа. Для меня «Тотальный диктант» — больше социальный опыт, чем литературно-филологический.
Сама я ни разу не писала «Тотальный диктант». В принципе, у меня неплохая грамотность, я внучка учителя по русскому языку.
Я вошла в пандемию с наполовину написанной книгой [«Эшелон на Самарканд»]. Первые полгода мне очень помогли — роман написался быстрее. Если бы я вошла с неначатым романом, было бы очень сложно, в этом смысле пандемия помогла.
Конечно же, в атмосфере страха, тревоги, беспокойства писать сложно. Здорово, что есть люди, которые могут абстрагироваться и уходить в работу. Я сама так делала, но на длинной дистанции это все-таки сложнее. Написание романа — это марафон, требуется много сил, а в условиях пандемии они быстро заканчиваются, потому что ты переживаешь за своих друзей, родных, детей, за себя в конце концов.
Тема с эвакуационными поездами для беспризорных детей была со мной с самого детства. Моего дедушку с папиной стороны звали Загрей, его в двадцатые годы XX века спасли на одном из поездов Дзержинского. Он беспризорничал, и его с другими ребятами отправили на поезде в Туркестан, где он провел пару лет и вернулся, и потом считал, что советская власть спасла его от голода. В итоге он стал таким идейным, пламенным коммунистом.
Элемент семейной истории [в романе] есть, но он же есть и в других семьях тоже, просто потому, что в двадцатые годы прошлого века полтора миллиона беспризорников бродило по стране — это официальная цифра. <...>
Я начала писать роман давно. Он задумывался пять лет назад, в последние три года я отодвинула все рабочие проекты и села за него. Я совершенно не понимала, когда он будет готов, не подгадывала [к дате столетия голода в Поволжье].
«ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ В ЛЮДЯХ ВСЕ-ТАКИ ПОБЕЖДАЕТ ЗВЕРИНОЕ»
Я сидела в национальном архиве Республики Татарстан, ходила в библиотеки — все, что я хотела найти по теме, я нашла. Я ездила в Подмосковье за книжкой о болшевской коммуне: мне ее снимали с экспозиции краеведческого музея, давали просто полистать в зале. <...>
Как сценарист я понимаю, что [«Эшелон на Самарканд»] — это достаточно кинематографичный материал. Я вовсю использовала инструментарий кино, именно чтобы облегчить читателю восприятие этого материала: динамичный сюжет, много приключений, образов, короткие, хлесткие диалоги, несколько поворотных точек.
Мне кажется, внимательный читатель, который пройдет текст романа до конца, поймет, почему этот голод образовался. Главный герой романа, Деев, он же своими руками его создавал. В первой половине романа я постаралась сделать его образ максимально положительным, чтобы читатель подключился к этому герою; только во второй части, когда всплывают воспоминания Деева, читателю становится понятно, что он, оказывается, убийца невинных людей. Мне хотелось, чтобы была такая амбивалентность чувств.
Я попыталась через его образ рассказать о своем отношении к советской власти. Для меня Деев — это про советское, а оно было очень разным, поэтому наше отношение к прошлому такое сложное — вот об этом, собственно, роман. <...>
Сюжет о спасении детей, которое, возможно, все же только благодаря общим усилиям, и о том, что спасение детей реально обнуляет социальную вражду, для меня очень важен. О том, что человеческое в людях все-таки побеждает звериное, но это вещи, не связанные с конкретным временем, без аллюзий на сегодняшний день.
«Если государство способно относиться к прошлому спокойно, не яростно — это признак сильного государства»
Это время, которое меня необыкновенно волнует, я отношусь к нему и с интересом, и с уважением, и с трепетом, надеюсь, без ненависти и какой-то влюбленности — это сложный комплекс чувств. Мне очень интересно в этих годах разбираться, для меня эта тема бездонна, неисчерпаема.
Пока мой интерес ограничивается этими двумя десятилетиями советской власти, потому что это самое важное и ключевое для нашей страны время. Вот я себя считаю родом из тех лет, и мне кажется, наше государство родом тоже из тех лет. Все, что происходит с нами в части семейных историй, например, находится там, в этих десятилетиях.
Это то время, прикасаясь к которому, я испытываю разряд электрического тока: хочется туда заглянуть, прикоснуться, я чувствую большое волнение — надеюсь, что оно может передаться читателю.
Я получила достаточно писем от людей, кто узнал о раскулачивании из моей книжки. Я была очень удивлена: мне казалось, что я пишу о вещах давно известных, совершенно не подлежащих обсуждению — некую простую историю на общеизвестном материале. А выяснилось, что он был не общеизвестный.
Изначально в рукописи «Зулейхи» были небольшие исторические вводные в тему раскулачивания. Я их убрала, потому что мне казалось, что это лишнее, что читатель и так все знает. Может быть, сейчас я бы их оставила.
Это меньше удивительно в случае с поволжскими немцами [в романе «Дети мои»], потому что тема все-таки достаточно далекая от большинства россиян, это более-менее объяснимо.
В тексте «Эшелона на Самарканд» больше фактуры, цифр того времени, потому что мне показалось это важным. Эта тема, которая еще дальше от нас по времени — двадцатые, не тридцатые годы. Наверно, кто-то об этом узнает из текста, особенно молодые люди, заинтересуется и будет погружаться в исторические документы сам. <...>
Я очень надеюсь, что в своих текстах я стараюсь показать неоднозначность того времени. Нельзя упрощать наше прошлое, нужно относиться к нему с уважением. Для меня все мои романы — это попытка понять, что происходило и понять тех людей. Ко всем своим героям я отношусь с сочувствием и хотелось бы, чтобы романы вызывали сочувствие у читателя тоже. <...>
Нет никакой вины внука в том, что делал дед. Максимальная честность и максимальная открытость нужны. Правда — это наше уважение к себе самим. Это знание нам необходимо, чтобы лучше разобраться с самими собой и чтобы оставить это прошлое позади. Пока вещи не названы своими именами, оно нас не отпустит. <...>
Если государство способно относиться к прошлому спокойно, не яростно — это признак сильного государства. Если общество способно обсуждать прошлое без хейта — это признак здорового, взрослого общества. <...>
Современная Россия растет из Советского Союза, это совершенно естественно, что наши корни там. Это наш анамнез, это было с нами 70 лет. Мне не кажется, что мы сегодня очень сильно похожи на тех людей, кто жил сто лет назад, очень многие вещи изменились совершенно кардинально.
«Для меня примерный минимум — три тысячи знаков в день. Если я сделаю пять — я большая молодец»
Я пыталась писать роман о Зулейхе изначально на двух уровнях — о внучке, которая расследует по документам судьбу бабушки — и переплести пласт современный со столетней давностью, но из современного не вышло ничего.
Дальше у меня было несколько попыток рассказать о современности. Из удавшихся: два эссе, «Сад на границе» про казанский парк Горького и «Моя родословная», и рассказ «Швайпольт» про торговца книжками.
Я пыталась понять, почему, когда я пишу о событиях столетней давности, есть нерв. Когда пишешь о событиях сегодняшнего дня, в любом случае в текст входит политика, потому что наша жизнь очень сильно политизирована, мы зависим от государства. Если политику убрать из текста о современности, это будет текст неправдивый, лживый, легкий, пустой.
К сожалению, если я пыталась писать тексты о современности, то как-то получалось, что я пишу о политике, а мне это не то что бы интересно. Мне интереснее сейчас разбираться с тем, что было сто лет назад. <...>
Ни разу в жизни не столкнулась с цензурой, ни отдавая эссе и колонки в СМИ, ни отдавая романные текста в издательство — ни одно слово не было поправлено из соображений политкорректности.
Существуют разные этапы работы над книгой. Есть этап подготовки — очень большой — когда я хожу по библиотекам, покупаю какие-то книжки, выписываю диссертации, хожу по музеям. Сбор материала может длиться месяцы, год — зависит от того, насколько глубоко вы копаете.
В случае с первым романом [«Зулейха открывает глаза»] план книги уже был в голове, был герой и его [сюжетная] арка. В случае романа «Эшелон на Самарканд» такого не было. Тут, скорее, было понимание, что нужно писать о детях-беспризорниках и теме голода, но сюжета не было. Легче, конечно, идти от сюжета.
Когда история сложилась как некий сюжетный узор, после этого наступает работа более планомерная. Я сажусь писать, когда уже точно знаю, что происходит, когда придумала диалоги, сложила сцену. Для меня примерный минимум — три тысячи знаков в день. Если я сделаю пять — я большая молодец.
Иногда время от времени я могу показать незаконченный текст своим самым доверенным читателям. <...> Я испытываю нехватку знаний, экспертизы, какого-то опыта работы с историческими материалами. В случае с романом «Дети мои» я очень боялась сесть в лужу именно потому, что во мне нет немецкой крови. Мне казалось, что я могу совершить какие-то ошибки еще на стыке истории и этнографии.
Я попросила Аркадия Германа, одного из самых серьезных специалистов по истории российских немцев, прочитать рукопись и высказать экспертное мнение. Какие-то вещи я поправила, а какие-то нет, потому что я все-таки не историк. Я могла какие-то небольшие моменты решить в пользу правды художественной, пожертвовав исторической.
«КАК ТОЛЬКО ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ, ОБЩЕСТВО ОБРЕЧЕНО НА ПОГИБЕЛЬ»
Я говорю спасибо даже тем, кто помогал мне в мелких вещах. В романе [«Эшелон на Самарканд»] есть действующий паровоз: в паре мест мне требовалась консультация специалиста, я такого нашла — Сергей Дорожков, директор железнодорожного музея в селе Талицы Ярославской области. Он поправлял какие-то слова, например, советовал, какого цвета фуражка должна быть у начальника вокзала в таком-то году.
Конечно, всегда хочется из уст свидетеля событий что-то услышать, говорить с теми, кто это пережил. Это бесценно на самом деле. Речь не только о фактах — их можешь и так почитать — а о психологизме, о том, как человек ощущал себя во времени, что он думал.
Если бы у меня была волшебная возможность попасть в то время, я бы все же предпочла не общаться с людьми, а побродить по голодной Казани, посмотреть своими глазами.
Если мы говорим о документальном романе, то, конечно, это подразумевает самое серьезное отношение к фактам. Если говорим об историческом романе, то художественная правда сочетается с правдой исторической, факт — с домыслом.
Я всегда стараюсь тщательно штудировать материал и включать в текст как можно больше исторической правды, которая соответствует и передает смыслы, нужные мне, но при этом я оставляю за собой право и на авторский вымысел.
Конечно, в том же «Эшелоне на Самарканд» есть главы, основанные на документальных событиях, есть правда в виде цифр — бюджет, выделенный на одного беспризорного ребенка в Казани — или детали быта детских приемников, какие-то реплики детей.
Это кусочки правды, которые я замешиваю с вымышленными сюжетами, вымышленными героями, и порой они очень явно отсылают к мифологии. Для меня правда заключается в том, что общество выживает, благодаря человечности — как только человечность заканчивается, общество обречено на погибель.
К сожалению, татарский из моей жизни ушел. Любой язык — это такое богатство. Если ты его теряешь, это безумно жаль.
Я выросла в татарской семье. Все мои предки, которых я знаю — татары. Я до трех лет говорила только по-татарски, потом постепенно перешла на русский, потому что появились детский сад, школа. Да и вообще в моей семье, как и у большинства детей из моего поколения, мама и папа говорили по-русски, а бабушки и дедушки — по-татарски. Когда бабушки и дедушки, к сожалению, стали умирать, мне уже не с кем было говорить по-татарски, и сама я уже перебралась в Москву, уехала из татарского мира. По-татарски я не говорю уже больше двадцати лет.
Конечно, нужно сохранять язык. Я не знаю как. В Татарстане делается много для языка: я знаю это, просто приезжая и встречая молодых людей, деятелей культуры, которые говорят по-татарски. В их возрасте мы по-татарски между собой не разговаривали. Если меня отправить в татарскую деревню на месяц, то я, конечно, все вспомню.
Роман о Зулейхе достаточно много переведен, и мне всегда необыкновенно радостно слышать от читателей где-нибудь в Западной Европе или в Америке, что они узнали о татарском мире, для меня это огромный комплимент.
Для меня национальность — это просто некий источник вдохновения, некая информация обо мне, то, о чем я рассказываю с радостью, но не более того.
Никогда в жизни, до недавнего времени, я не сталкивалась с такими странными реакциями на национальной основе. В моем детстве, я выросла в Казани, вопрос национальности не стоял вообще, у меня были друзья: татары, русские, чуваши, марийцы — мы не интересовались, кто мы по национальности. Для меня этот вопрос, честно говоря, немного странный. Я совершенно искренне удивилась, когда тема русофобии прозвучала на передаче у Владимира Познера.
Хейт связан, в первую очередь, с романом «Эшелон на Самарканд». Как только он был представлен 9 марта, сразу пошли очень странные нападки на роман, абсурдные совершенно. Я испытываю это как достаточно сильное давление, несомненно неприятное: есть статьи, карикатуры, высказывания в соцсетях.
Я стараюсь на это никак не реагировать. Мне в чем-то легче, что моя совесть чиста совершенно, а обвинения, звучащие в адрес романа, ничем не подтверждаются, они оказались нулем. Все авторы, живые или уже ушедшие из жизни, которые хоть как-то мне помогли в создании «Эшелона на Самарканд», они мной с благодарностью упомянуты. <...>
Очень мало романов о голоде в Поволжье. Есть «Бессарабские были» Ильи Митрофанова про сороковые годы в Бессарабии, есть «Желтый князь» Василия Барки, есть «Солнце мертвых» Ивана Шмелёва.
Чем больше мы об этом будем говорить и спорить, тем быстрее мы это из себя изживем. Мне кажется, что тот спор, который возник вокруг «Эшелона на Самарканд», и есть такая странная форма общественного диалога.
© 2024, «Новости на вечер». Все права защищены.
При копировании материалов открытая для поисковых систем гиперссылка на ukkbs.ru обязательна. * 
* XML, HTML