Тайга.инфо публикует частичную расшифровку подкаста журналиста Петра Маняхина «Господи, спасибо, что я из Новосиба» о политических заключенных. Гости выпуска: бывший сенатор, советский политический заключенный Алексей Мананников и маркетолог, фигурант дела «Интерры» Дмитрий Петров.
Дмитрий Петров: Первое, с чем сталкиваешься [в тюрьме], это с собственными стереотипами и тем, как они не соответствуют нынешним реалиям. Я вспоминаю, как меня в марте 2014 года арестовали совершенно неожиданно. Как выяснилось потом, это любимый жест ФСБ и СК. Меня вызвали на якобы на очную ставку, а потом задержали и вечером повезли в ИВС. Я был не готов к этому, у меня даже не было элементарно ни вещей, ни зубной щетки — вообще ничего. У меня ботинки забрали, я вынужден был ходить в носках по камерам. В общем, первое, с чем сталкиваешься — когда у тебя элементарные какие-то предметы гигиены, все то, к чему ты привык, ты вынужден добывать правдами и неправдами.
В обычной жизни мы не замечаем одежду, обувь и так далее. Ты попадаешь в пространство, где чувствуешь себя древним человеком, где приходится исхитряться, добывать вещи, еду. Без внешней помощи заключенному выжить трудно. Каждый пакетик чая, печенюшка какая-нибудь, банка консервов — они на вес золота. И шутка [политика Алексея] Навального на суде, когда он предложил послать кого-нибудь в Макдональдс, это шутка лишь отчасти. Какой-нибудь бигмак, на который мы тут так пренебрежительно смотрим — <…> там это кажется невероятным деликатесом. Идет переоценка базовых вещей.
Петр Маняхин: А вы же первый раз, Алексей Петрович, в руки правоохранительных органов попали в 1982 году. За что?
Алексей Мананников: Я не знал, за что, пока туда не попал. В отличие от современных правил, меня никто не предупреждал о возбуждении уголовного дела. Пригласили на Лубянку, задали несколько вопросов, продержали до вечера, а вечером объявили, что мы вынуждены отправить вас в тюрьму: «Не переживайте, тюрьма хорошая». Тут они, конечно, не соврали, отправили в «Лефортово», которое, скорее, отличается от усредненной советской и российской тюрьмы. Пробыв там семь месяцев под следствием, я имел возможность подготовиться к нормальной тюремной обстановке, потому что сидеть, в основном, приходилось с людьми, уже знавшими, как жить в этой системе. Естественно, там сразу приходится понимать, что ты сильно зависим от пищевых привычек, от вредных привычек.
Оказываешься в камере с подсадной уткой, а ты выкуривал полторы пачки сигарет в день. Этот человек курит — не хотелось попадать от него в зависимость. Поэтому понимаешь, что надо срочно бросать. Советская тюрьма отличается формально: советское было принципиально заточено на истязание. Каждое помещение в штрафной изолятор означало пытку холодом — там законом была установлена температура в 14 градусов, а находился ты там в одном нижнем белье. Пытка голодом — кормили там через день. И пытка голодом могла коснуться и тех, кто в штрафном изоляторе не находится, потому что, если ты не выполняешь норму, тебе не выплачивали зарплату, и ты не мог купить еды. Отовариваться можно было на 7 рублей на еду и на курево, остальное ты мог тратить на подписку на периодические издания, мог заказывать книги.
Этап — это самое серьезное испытание для каждого заключенного, самое пыточное место, где у тебя нет никаких прав. Ты скотина, которую гонят в стаде, бьют, заталкивают в столыпинский вагон. Перемещение по стране — это пытка еще и для родственников заключенных. Мне разрешили длительное свидание с матерью, мать прется с тюками, чтобы сына накормить, приезжает, а меня нет. И родственникам не говорят, куда отправили. Могут указать направление в лучшем случае. А конкретно куда и когда, никто не докладывает. Вот это правило секретности о перемещениях заключенного действует до сих пор.
Мне больше всего запомнилась свердловская пересылка, то есть тебя везут в столыпинском вагоне от одной тюрьмы до другой. Меня посадили в Вельске до Новосибирска и высадили в Вологде, а потом в Свердловске — там тогда был первым секретарем [Борис] Ельцин, у меня с тех пор к нему осторожное отношение. Попадаешь туда — там около 100 человек, мест на нарах, может, человек на 40. Естественно, там нельзя соблюдать гигиенические правила, поэтому от вшей там было избавиться невозможно. Дальше привезли в Новосибирск, в СИЗО-1. Там тоже провел две недели, и там тоже нет условий, чтобы избавиться от вшей. Так вот месяц завшивленный ездишь по стране, пока не привезут на зону, где есть баня.
Петров: Я провел почти три года в том самом СИЗО-1 [Новосибирска]. Ситуация немного изменилась в лучшую сторону, но до нормальных человеческих условий очень далеко. СИЗО — это далеко не колония, я общался с другими сидельцами — все они в один голос говорили, что СИЗО — это «крытка», то есть Единой помещение камерного типа [ЕПКТ] для злостных рецидивистов, нарушающих режим. Немудрено, потому что вы находитесь круглые сутки долгие годы в комнате, где на человека два или три квадратных метра. В камере на 12 метров может быть 8−10 человек. Было много камер, где было перенаселение.
Справедливости ради, надо отметить, что в изоляторе существует три корпуса. Старуха — старый корпус, который сохранил все черты сталинского централа. Более новый корпус, построенный в конце брежневских времен, транзитный его называют — там более приличные условия были, туда сажали более привилегированных арестантов, экономических и политических. Вот там отец и сын Солодкины (экс-советник губернатора Александр Солодкин и бывший вице-мэр Александр Солодкин-младший — прим. Тайги.инфо) сидели, хотя их тоже помотали по централу. И построили в демонстрационно-показательных целях новый корпус, он построен по евростандарту — там площадь на человека не менее шести метров, одноярусные кровати и даже туалет отдельной комнатой. Вполне себе похоже на рабочее общежитие.
Арестанты не стремились в новый корпус, потому что там в каждой камере видеонаблюдение, тяжело с мобильными телефонами, строго соблюдается режим. Когда меня отправили в новый корпус, я попал в штрафной изолятор, потому что пытался доказать, что мы ночью можем не подвергаться видеонаблюдению. Конечно, когда приезжает телевидение, проверки, чиновники, начальство, всех ведут в новый корпус и крайне редко водят на «транзит» или на «старуху».
Есть камеры, где пытка холодом, о которой говорил Алексей, сохраняется. <…> Но в новом корпусе есть горячая вода.
Маняхин: Это необычное для СИЗО явление?
Петров: Да, в остальных корпусах не было горячей воды. Зимой из крана течет обжигающе-холодный поток. Там же обычное дело, когда воду отключают на несколько дней. От 3300 до 3700 арестованных людей оказываются на очень узком пространстве без воды. Какой запах стоял в СИЗО в эти дни — понятно. <…> Надо понимать, что такое привилегированные условия, потому что в тюрьме важен доступ к мобильной связи, естественно, нелегальной. Это вечная игра в казаки-разбойники, там таких высот достигает искусство прятания мобильного телефона, что еще один «Архипелаг ГУЛАГ» можно написать. В новом корпусе проблемы с этим и с «дорогами» [системой передачи посылок и писем между камерами] — они были очень ненадежны, потому что проходили через женские и подростковые правила.
<…> У нас централ не красный, а черный. Красный находится под администрацией и заключенными, которые с ними сотрудничают, а черный — там где сильны воровские нормы. У нас нет единого центра силы — это некий баланс сил и договоренность, как между СССР и США. Не скажу, кто есть кто из них, но с неформальным арестанским профсоюзом считаются. Наверное, это оптимальная модель для существования подобных заведений. Я был свидетелем бунта из-за избиений, когда двери на «старухе» вываливались в коридор, «продол». Кто-то из моих знакомых пошутил, что это в очередной раз доказывает, что нахождение в СИЗО арестантов — это их добрая воля.
Маняхин: А у вас, Алексей Петрович, какие были колонии — красные или черные?
Мананников: Те зоны, в которых я бывал, в основном, были красными. К некрасным можно было отнести ИК-2 в Новосибирске, 12-ая зона в Новосибирской области — это была типичная красная зона, где вся сила была за активом. Что касается понятий — и актив, и отрицалово всегда умело оперировали понятиями. Это тот самый закон, что дышло. В любом случае, как и на воле, существует иерархия, понятия используются как средство борьбы за место в этой иерархии. В этом смысле лагерный социум мало отличается от того, что на воле.
Не надо рисовать только страшилки про тюрьму — это вещь полезная. Для меня это было место встреч и знакомств — я там встретил многих людей, с которыми потом долгое время поддерживал общение.
Полезно проверить старых друзей. Поскольку я сел по политической статье, переписываться со мной — это антисоветский шаг. У меня отсеялись многие люди из числа друзей и приятелей, которые испугались даже написать какую-то открыточку, не говоря о каком-то письме. С другой стороны, у меня нашлись два приятеля, которые привозили «подогревы», то есть продукты, делая это с явным риском. <…> Это были не убежденные люди, а вполне приличные, делавшие карьеру молодые люди, уже семейные, уже с детьми, они вот так по-мушкетерски помогали.
Маняхин: Простые советские граждане помогали вам, в общем.
Мананников: Друзья. Граждане — не очень.
Маняхин: А что вы такого порочащего распространили про советский строй? Если просто объяснить.
Мананников: Там шесть страниц приговора, приобщили к которому 53 моих письма. В основном, с приятелями из Новосибирского госуниверситета. Там обнаружили клеветнические высказывания о советском строе. Придирались к очень простым словам, сейчас уже дежурным — например, «тоталитарный режим», слово «партократия» им очень не нравилось. <…> Как выяснилось из приговора, я занимался клеветой на советский строй в течение семи лет. Я этого не знал, пока не сел.
Маняхин: Было ли к вам особое отношение в связи с тем, что вы политические?
Мананников: Политических с политическими не сажают. В «Лефортово» я сел с крупными хозяйственными руководителями — это тоже полезное общение. А что касается зон, общий режим — это, в основном, шпана, люди за ДТП со смертельным исходом, а также мелкое хулиганье или мелкое ворье. Там человека с высшим образованием найти тяжело, и администрация к таким людям относилась с уважением.
К политическим — не с уважением, а с интересом, с опаской, потому что политические находились под контролем КГБ, то есть учинять произвол в отношении них было сложнее. Набить морду просто так было нельзя — надо было оглядываться на то, что может сказать майор.
Маняхин: И майор мог сказать, не бей моего подопечного?
Мананников: Не знаю, что конкретно мог сказать майор. Но в позднее советское время чекисты не допускали — они боролись идейно.
<…>
Маняхин: Что делать человеку, который по разным причинам попал под ограничение свободы?
Мананников: Вести себя надо прилично. Жестко иногда, но всегда прилично.
Маняхин: А родственникам что делать? Многие боятся, что сейчас пойдут жаловаться, а потом их мужу, сыну будет хуже.
Мананников: Хуже бывает тем, кто не сопротивляется. У всяких маньяков и садистов включаются инстинкты, когда они видят, что жертва подавлена и не может сопротивляться. Не надо делать из своего родственника жертву маньяка в форме.
<…>
Слушать подкаст
Яндекс.Музыка
Apple
VK
Youtube
Castbox
© 2024, «Новости на вечер». Все права защищены.
При копировании материалов открытая для поисковых систем гиперссылка на ukkbs.ru обязательна. * 
* XML, HTML